С этими карикатурами от «Шарли Эбдо» всё просто. Если карикатура антирелигиозная, кого она задевает? Того, для кого религия является частью его личного опыта. Не за Бога обидно (Он терпел и нам велел, получается плохо), а за себя, многогрешного. Это, выходит, и в меня, в мою жизнь плюнули. Раскраснеется такой человек, разобидится, а что в ответ скажешь? «Нельзя в меня плевать?» С чего бы вдруг? Вот он и раздувает свою крошечную, неинтересную никому обиду до масштабов общественно значимой проблемы: «Нельзя — в Бога, потому что от этого…» — ну, и что-нибудь там. Мир рухнет, допустим.

Если же у тебя нет личного религиозного чувства, то и ничего, перетопчешься. Хотя можешь «не одобрять».

А кого задевает карикатура, использующая образ мёртвого ребёнка? Опять-таки очень просто: тех, у кого есть дети. Кто не спал ночами, таская на руках измученное жаркое тельце и лез на стены в ожидании «Скорой помощи», кто без всяких там «нравственных мучений», по щелчку жизнь отдать готов — за вот это вот, не сделавшее уроки, сопливое. Их такая карикатура не оскорбляет — она просто причиняет им невыносимую боль. Потому что — гормоны, биологическая программа. Всякие там рассудочные аргументы — это потом.

Если у человека детей нет, тогда, конечно, можно «относиться к людям помягше, а на вещи смотреть поширше». Например, можно говорить, что искусство (а подтирочная карикатура — это оно и есть) призвано не только услаждать, но и шокировать, причинять боль, и что с этим не согласны только дикие дикари. Или, наоборот, что искусство (особенно такое подтирочное), это же не по-настоящему, не взаправду, «бумага терпит», только дикие дикари не понимают этого, вот и бычат.

Оно, конечно, всё так. И должно ранить (а если ранишь, будь готов в ответ получать), и не взаправду. Был у меня знакомый — отличный парень, литературно одарённый по самое не могу, философов разных там французских читает, холостой, деток нет. Поспорили мы как-то с ним о национальной политике. Я, конечно, был за Путина, как обычно. А приятель расстроился и говорит: ну вот, когда у тебя на глазах изнасилуют жену, перережут горло ребёнку, сожгут дом и машину, тогда ты поймёшь, может быть. Это риторический приём такой был. Ну, я же должен понимать риторические приёмы, у меня ж филологическое образование… И я действительно понимаю. Но тот человек для меня с тех пор — хуже, чем умер. А ограничься он только сожжёнными машиной и домом, разве бы я так отреагировал? Нет, конечно, даже представить смешно. Ну вот, а ему и про жену с ребёнком смешно представить. Подумаешь, что такого-то?

Это как Лев Гумилёв рассказывал: пришли татары на Русь, выслали гонцов, те говорят: «Сами мы не местные, половцев у вас тут гоняем, помогите чем можете, сенца лошадям, то-сё, мы их, гадов, дальше погоним, а к вам претензий ни-ни, нет». Ну, русичи взяли, да и казнили тех гонцов, подумаешь. Что такого-то? Всегда так делали… А татары — бог мой, обиделись. У них это, оказывается, страшным оскорблением считается — «предательство доверившегося». Космической силы грех. Если не отомстить, небо рухнет на землю, свинки замяукают, молоко скиснет прямо в кобылах. Ну и мстили 250 лет. Так кто ж знал…

Времена изменились, а расклады остались те же. Там новые татары у ворот, а тут «шарли ебдо» со своими шутками про детей — что такого-то? Но это Европа девушка несемейная, свободная, ей ничего. А татары могут убить.

Кстати, вот один немецкий профессор, Гуннар Хайнзон, написал книжку «Sohne und Weltmacht: Terrorism, Aufstieg und Fall der Nationen» («Сыновья и мировое господство: роль террора в подъёме и падении наций»), в которой, среди прочего, обосновал следующий тезис. Если в обществе на каждые 100 мужчин в возрасте 40−44 лет приходится больше 80-ти мальчиков в возрасте от 0 до 4 лет, уровень агрессии в нём повышается. В Германии это соотношение 100/50, а в Секторе Газа, например, — 100/464. Отсюда и терроризм.

Ну, мы и сами знаем: чем больше мальчиков в классе, тем класс «труднее». И наш Гумилёв объяснял этим всплески пассионарности – слишком много рожалось мальчиков. Однако смотрите: какой простор открывается для институтов планирования семьи в Третьем мире! Чуточку генетики, немножко благотворительных бесплатных прививок — и брюки превращаются, брюки превращаются…

Евгеника, мальтузианство, фашизм — это же всё европейские изобретения. Даже Пол Пот и Йенг Сари с их мотыгами — европейское (левой идее и экономической целесообразности вроде сбереженья патронов обучались в Сорбонне). Уверен, что и по этому вопросу люди вовсю работают. Окна Овертона бьют копытом и подрагивают от нетерпения: пора преодолеть эту архаичную сентиментальность в отношении детства. Вот карикатурка — не угодно ли? В массе пока неугодно, но ничего, прививка состоялась, в следующий раз охов и причитаний будет уже поменьше.

Из романа Горького «Жизнь Клима Самгина» пришло крылатое выражение: «А был ли мальчик?». Дети там катались на коньках, лёд провалился, и один мальчик упал в воду. У героя была возможность спасти его, но он то ли побоялся, то ли ещё что — разжал пальцы, и мальчик утонул. Жить с осознанием того, что по твоей вине погиб человек, нелегко, и герой успокаивает себя нереальностью произошедшего. Ну, типа, привиделось это ему. («Произошло в условном, символическом измерении», как сказали бы наши умники, умеющие объяснить всякую гадость.) А на самом деле никакого мальчика не было.

Интеллектуализированная западная культура предполагает именно такое отношение к жизни: её события становятся образами искусства и вытесняются в условную, символическую реальность — как обезвреженный вирус в «песочницу». Там, в этой «песочнице», интеллектуал ощущает себя в безопасности: смерть, голод, беда туда не доберутся. Можно и пошутить. Как там Карл Маркс сказал, не помните?

Смеясь, человечество прощается со своим прошлым, настоящим и будущим?

А тем временем где-то

Comments

Leave a Reply

You must be logged in to post a comment.